ДВА ЧЕТВЕРОСТИШИЯ
Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов, — они считали такой поэтический неурожай общественным бедствием. Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы — и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их. В один подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на площади, переполненной скорбевшим народом. Проворными шагами взобрался он на особенно устроенный амвон — и подал знак, что желает произнести стихотворение. Ликторы тотчас замахали жезлами. — Молчание! внимание! — зычно возопили они — и толпа затихла, выжидая. — Друзья! Товарищи! — начал Юний громким, но не совсем твёрдым голосом: Друзья! Товарищи! Любители стихов! Поклонники всего, что стройно и красиво! Да не смущает вас мгновенье грусти темной! Придет желанный миг… и свет рассеет тьму! Юний умолк… а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся гам, свист, хохот. Все обращенные к нему лица пылали негодованием, все глаза сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали, сжимались в кулаки! — Чем вздумал удивить! — ревели сердитые голоса. — Долой с амвона бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута горохового! Подайте камней! Камней сюда! Кубарем скатился с амвона Юний… но он ещё не успел прибежать к себе домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов и кликов. Исполненный недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя), возвратился Юний на площадь. И что же он увидел? Высоко над толпою, над её плечами, на золотом плоском щите, облеченный пурпурной хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой поэт Юлий… А народ вопил кругом: — Слава! Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее розы, чище небесной лазури! Несите его с торжеством, обдавайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава! Юний приблизился к одному из славословящих. — Поведай мне, о мой согражданин! какими стихами осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было на площади, когда он произнёс их! Повтори их, если ты их запомнил, сделай милость! — Такие стихи — да не запомнить? — ретиво ответствовал вопрошенный. — За кого ж ты меня принимаешь? Слушай — и ликуй, ликуй вместе с нами! «Любители стихов!» — так начал божественный Юлий… Любители стихов! Товарищи! Друзья! Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно! Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой! Желанный миг придет — и день прогонит ночь! — Каково? — Помилуй! — возопил Юний, — да это мои стихи! Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнёс их, — он услышал и повторил их, едва изменив, — и уж, конечно, не к лучшему, — несколько выражений! — Ага! Теперь я узнаю тебя… Ты Юний, — возразил, насупив брови, остановленный им гражданин. — Завистник или глупец!.. Сообрази только одно, несчастный! У Юлия как возвышенно сказано: «И день прогонит ночь!..» А у тебя — чепуха какая-то: «И свет рассеет тьму»?! Какой свет?! Какую тьму?! — Да разве это не всё едино… — начал было Юний… — Прибавь ещё слово, — перебил его гражданин, — я крикну народу… и он тебя растерзает! Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец подошёл к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил: — Юний! Ты сказал своё — да не вовремя; а тот не своё сказал — да вовремя. Следовательно, он прав — а тебе остаются утешения собственной твоей совести. Но пока совесть — как могла и как умела… довольно плохо, правду сказать — утешала прижавшегося к сторонке Юния, — вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыли всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на царство, плавно двигалась гордо выпрямленная фигура Юлия… и длинные ветви пальм поочередно склонялись перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим покорным наклоном — то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных им сограждан! Апрель, 1878
